[Sherax]

fandom Harry Potter 2012

— Возможно, девушка притворилась влюбленной, чтобы хозяин захотел ее освободить? — предположила МакГонагалл. — И когда обрела свободу, не пожелала иметь с хозяином ничего общего? А он решил, что это предательство?

— Ну, тогда он правильно решил! — говорю я с набитым ртом, и смущаюсь, и пытаюсь проглотить сухой ком печенья, и кашляю, а МакГонагалл глядит на меня с жалостью.

— Гарри, как… — она запинается, набирает в грудь воздуха. — Как Северус? Я… я не считала себя вправе спрашивать, я ведь ничего для него не сделала за все эти годы, и мне… может показаться, что мне безразлична его судьба. Я просто… Гарри, как он?

Я открываю рот, закрываю. Думаю, прежде чем сказать:

— Лучше. Он уже лучше. Да.

— Спасибо, — говорит МакГонагалл шепотом и снова сжимает мою руку, хотя она вся в крошках.

После я прощаюсь, собираюсь домой, ведь Снейп уже, наверное, ждет, и голодный, и не ужинает без меня. А еще у меня голова раскалывается от этого сладкого запаха; я долго пытался понять, что за запах, пока сидел здесь и читал, — какие-то цветы или духи; наверное, МакГонагал пыталась перебить запах благовоний, но вышло только хуже.

МакГонагалл желает нам удачи, она говорит, что если понадобится ее помощь, или нужно будет участвовать в слушании, или еще что-то… я киваю, я говорю: «Хорошо», я говорю: «Привет Невиллу», она улыбается, она предсказывает:

— У тебя все получится, Гарри. Я напугала тебя, рассказывая обо всех этих неудачных ритуалах, но ты не думай об этом. У тебя получится. У тебя всегда все получалось, ты принес нам победу.

Я не могу понять, она про войну или про квиддичный Кубок, но снова киваю.

А потом время сходит с ума и начинает нестись как угорелое. Гермиона занимается прессой: она заявила, что если я просто обращусь к Министерству с просьбой провести ритуал освобождения, Министерство найдет способ замять эту историю, возможно даже, Северус окажется в опасности, да и я тоже. Зато если мы сперва нашумим об этом на всю страну, Министерству придется выполнить наши требования. Внимание публики — лучшая страховка от «несчастных случаев».

Рон в это время собирает подписи для петиции «Скинем Оковы!», а заодно встречается со знакомыми, которые согласятся выступить в защиту Северуса на слушании, если это потребуется.

Ну а Джинни занимается мной. Она готовит меня к возможным каверзным вопросам, учит, что надо сказать журналистам, когда придет время, как должно прозвучать мое требование о проведении ритуала, как я не должен себя вести ни в коем случае и все такое. А еще она советует рассказать обо всем Северусу, его это все вроде как тоже касается, но я пока не готов. Я боюсь его разочаровывать, я просто… если вдруг я опять где-нибудь напортачу и ему придется навсегда остаться моим рабом, он же меня не простит. Он меня уже ненавидит, я точно знаю, и самому странно, почему от этого так хреново на душе. Но глупая надежда — что вот освобожу его, и он взглянет на меня по-новому — никуда не уходит. Хотя, насколько знаю Снейпа, он только закатит глаза к потолку и проворчит что-нибудь о комплексе героя.

В любом случае пусть будет сюрприз. Джинни сказала, что я к Снейпу как к вещи отношусь, а не как к человеку, и мы из-за этого даже поссорились пару раз, но она все равно продолжает приходить почти каждый день.

А потом происходит страшное. Я просыпаюсь утром в спальне Северуса, потому что мне у него лучше спится, а он уже на кухне, наверное, или в душе, или не знаю где. И я, вместо того чтобы пойти завтракать, как нормальный человек, зачем-то иду к подоконнику и роюсь в его бумагах. Он там их складывает, исписанные, а мне ведь жутко интересно! Я боюсь, что он забыл зельеварение, хотя как такое забудешь? Но он столько всего забыл, и когда мы работали вместе над зельем, — ну, когда он командовал, а я работал, — он говорил как-то неуверенно и все время отвлекался, так что мы едва справились… Хотя зелье, он сказал, элементарное. Я знаю, что он раньше был лучшим мастером, мог закупорить смерть и сварить успех, или как там. И я очень хочу, чтобы он все еще был лучшим, мне это почему-то важно. Вот почему я суюсь в его записи, я думаю, все равно там ничего не пойму, но хотя бы узнаю, о чем он пишет. Буквы у него прыгают, будто пытаются вырваться из строчек, но почерк я сразу же узнаю. Даже странно, что чернила обычные, не красные. А потом я уже ни на цвет, ни на почерк внимания не обращаю, потому что начинаю читать. И когда Снейп зовет меня завтракать, я листы прячу, а потом беру на работу.

Там меня уже ждет стопка газет, все не так ужасно, как я ждал, большая статья о работе Министерства и моя фотография: почетный работник Отдела по Надзору за рабами, им даже не надо писать, что я всю эту хрень поддерживаю, это читается между строк. Я не гружусь по этому поводу, я этого ждал, был к этому готов.

Я не был готов к другому.

Эндрю треплется по зеркалу, а я читаю записи Снейпа, и под потолком играет маградио, что-то бодренькое.

Я умираю. Я с каждой страницей умираю, вот честно. Меня всего скрючивает, Эндрю даже спрашивает, не болит ли у меня что-нибудь. У меня болит, но как ему объяснишь? Я сижу в Отделе по Надзору за рабами и читаю исповедь Северуса Снейпа. Предложения обрываются, истории сменяют одна другую, некоторые не закончены, другие без начала, словно у него мысли путаются, словно он сходит с ума, словно он держится из последних сил, чтобы не сойти. Вначале текст разбавляют кляксы, но потом их все меньше, а я хотел бы хоть чем-то разбавить текст, потому что концентрированным его принимать невозможно. Он выжигает меня, разъедает, убивает. Снейп пишет об абсолютно диких вещах так просто, так прямо, так… честно. Слишком честно. И мне, конечно, стыдно, что я читаю что-то настолько личное, но я уже слишком далеко зашел, я не могу остановиться. О, я очень хочу! Просто закрыть глаза, убрать листы, погрести их под кипами рабочих бумаг, чтоб не видно было. Но мне это кажется малодушием, почти что трусостью. Если ему хватило сил это выдержать, мне должно хватить сил хотя бы прочитать. Я должен знать. Я должен знать, что с ним было.

И я узнаю абсолютно все. Его мысли. Его страх. Его надежду. Его унижение. Он пишет «Тот День» с большой буквы, и меня сначала трясет — я не понимаю, почему дрыгается листок, — а потом я начинаю клацать зубами, и Эндрю говорит:

— Гарри, ты как? — и потом, своей подружке: — Погоди, что-то случилось. — Эндрю выходит из-за стола, подходит, чтобы тронуть меня за плечо, и я дергаюсь:

— Не прикасайся!

А он восклицает:

— Гарри, ты что, плачешь?

А я достаю палочку и говорю:

— Пошел отсюда. Иди, иди! — когда он выходит за дверь, я накладываю запирающие чары, а зеркальце, издающее взволнованное: «Что происходит? Эндрю, что случилось?», разбиваю о стену. Потом сажусь на пол и продолжаю читать.

Позже мне, конечно, приходится объясняться с начальником, и я признаюсь, что у меня просто плохой день, говорю, у меня бывают такие срывы, я же чокнутый, я же на войне повредился, вы разве не знали? Начальник отступает, чувствует мою ярость, наверное. Предлагает взять выходной, раз уж все так серьезно.

Я возвращаюсь домой, но не знаю, как смотреть на Снейпа, просто не могу на него смотреть. Мне стыдно, и поэтому я совершенно по-дурацки ору на него, и он уходит, и до самого вечера сидит у себя в комнате, а я сижу в гостиной, обхватив голову руками, и дома очень тихо. Потом я набираюсь храбрости, иду к нему, я не должен его наказывать за собственное любопытство. Надо вести себя как обычно. Но мы снова ссоримся, и я не могу, не могу просто с ним разговаривать ни о чем, не сейчас, не после… всего.

А потом наступает ночь, и я думаю: мы просто ляжем рядом, как обычно, и ничего не нужно будет говорить! Но когда я прихожу к нему в комнату, он лежит мертвый. По крайней мере, в первую секунду я уверен, что он мертвый, и я весь как-то сразу заканчиваюсь, я просто… я просто гасну. Пытаюсь стереть кровь с его лица, пытаюсь послушать сердце, пульс, дыхание, что-нибудь, пытаюсь привести его в чувство, прошу, хнычу, прошу, сжимаю его руки, смотрю на него, не смотрю на него, он целует меня в щеку, и я вспыхиваю, и я начинаюсь, и я живу.

И я до самого утра верю, что все будет хорошо, потому что он дышит, я кладу руку ему на грудь, чтобы чувствовать, как она поднимается. Я обвожу кончиком пальца метку, меня тошнит от запаха крови, от ужаса меня тоже тошнит, а еще я ничего не ел с самого утра, но уйти сейчас — невозможно, и я лежу рядом с ним, пока он не просыпается. Потом он спрашивает, можно ли звать меня Гарри, и это так хорошо… А потом я вспоминаю, что он меня ненавидит, и даже если нет — то обязательно возненавидит, как только узнает, что я о нем все знаю! Это же невозможно гордый человек, даже если его гордость пытались растоптать изо всех сил, он все равно гордый. И не простит меня ни за что на свете.

Я пытаюсь об этом не думать, как пытаюсь не думать о Том Дне, и о разговорах в темноте фургона, которые он описывал, и о боли, которая была как кляксы, такая же темная и внезапная. Я пытаюсь ни о чем об этом не думать, я пытаюсь его смешить, я болтаю с ним обо всем на свете, хотя у нас слишком много запретных тем. Я все-таки привожу его на мост, и там Северус меня целует, а все, о чем я могу думать, — как противно ему будет, если он узнает, что я ничуть не изменился, все такой же наглый любопытный ублюдок, лезущий куда не просят.

URL

U-mail
Сообщество
Профиль
Поделиться

2012-09-26 в 20:37
fandom Harry Potter 2012
fandom Harry Potter 2012

А потом он говорит, что написал это для меня. Я думаю: «Кажется, я тебя люблю», а вслух говорю:

— Офигеть.


13

Когда Поттер мне признается, а я признаюсь ему в ответ и он тянет дурацкое жаргонное «офигееееть», мы оба умолкаем. Я ужасно боюсь, что вот сейчас он захочет поговорить о том, что узнал, полезет с какими-нибудь вопросами и сочувственным взглядом, а он, кажется, тоже ужасно боится, что я вдруг начну раскрывать ему душу, рассказывать о своих переживаниях. Поэтому мы оба усиленно молчим, и мне приходит в голову, что можно просто уйти спать, а утром вести себя как ни в чем не бывало.

Поттер, будто услышав меня, начинает зевать, широко и неприлично раскрывает рот, так, что виден розовый язык. Я поднимаюсь с ковра и желаю ему доброй ночи. Поттер идет за мной до спальни как привязанный. В дверях я поворачиваюсь и смотрю на него, Поттер мрачнеет и тут же уходит к себе, хотя я ничего не сказал, ни слова. Я забираюсь под одеяло, закрываю глаза, вдруг вспоминаю, как в первый день меня осчастливила эта постель, ее мягкость и чистота, и я даже кусал наволочку! Я сплю чутко и сквозь сон жду, что Поттер придет, но он не приходит. И вообще потом не приходит, ни разу; наверное, из-за того, что он теперь все про меня знает. Только один раз, проснувшись, я обнаруживаю Поттера в комнате: он, в пижаме и в полосатых носках, стоит возле окна. За окном кирпичная стена, которую я уже выучил наизусть, и Поттер, которого я тоже выучил наизусть, на нее долго пялится. Мне странно, что на нем носки, ведь обычно он шлепает по дому босиком. Я спрашиваю:

— Что, осень настала? — Он оглядывается на меня и ухмыляется. — Нет, я серьезно. Что сейчас? Осень? Весна? Зима?

Поттер смеется, наверное, думает, что я пошутил. Но даже если бы пошутил — не настолько уж хорошая шутка, чтобы так отчаянно смеяться.

Благословенная миссис Льюис продолжает приходить и запирать моего Поттера в спальне, чтобы там громко шептаться о чем-то страшно секретном. Потом однажды появляется голова в камине. Я как раз заканчиваю читать «Альманах Странника» — романтичный приключенческий бред, ничуть не удивился, обнаружив его на полке у Поттера, — как в камине вспыхивает чье-то лицо.

— Здравствуйте, профессор Снейп, — безукоризненно вежливая мисс Грейнджер смотрит куда угодно, только не в глаза. Уж она бы точно никогда не назвала меня «Северус», для нее я навсегда останусь профессором. Не знаю, что я чувствую по этому поводу и должен ли. — Вы не позовете Гарри?

Гарри плюхается на колени перед камином, Грейнджер тут же начинает тараторить.

— Ну что, все идет отлично, я подняла шум. «Придира» выделит весь номер, не только ваша история, там вообще вся тема раскрыта, и еще несколько журналов — не только Лондон, конечно, нам нужна широкая огласка. Вчера два номера уже вышли, ты видел? — Поттер кивает, Грейнджер скользит в мою сторону взглядом поверх его плеча, кажется, оба они чувствовали бы себя уверенней, если бы я ушел, но я не собираюсь никуда уходить, я сижу на диване с книгой в руках и никуда не уйду, пока мне не прикажут. Грейнджер набирает воздуха для следующего залпа.

— Вот, и мне уже звонят желающие подписаться. Я думаю, нам нужно название получше, чтобы можно было хорошо сократить для значков. Не смейся, я говорю серьезно! Все эти люди приходят к нам, чтобы помочь, нужно им что-нибудь дарить, хотя бы значки. Еще я нашла семью, которая столкнулась с похожей ситуацией, там друг семьи оказался в… ну ты понял, и я думаю, что смогу их уговорить рассказать для газеты. Теперь, Гарри… вы с ним уже поговорили?

Поттер напрягается, он не косится в мою сторону, но я как-то моментально и сразу уверен в том, что это «вы» включает меня. Поттер мотает головой, Грейнджер хмурится.

— Ну так придется! Во-первых, Джинни права, а во-вторых, сейчас сюда придет журналист, чтобы взять интервью. Из «Пророка»!

— Из «Пророка»? — вопит Поттер. — Ты с ума сошла?

— Нет, Гарри, это нормально, вот «Новая Газета» — это ужас, а «Пророк», конечно, слушается Министерства, но ради сенсации может пойти даже против министра, лишь бы люди читали. А люди читают, Гарри, они его по привычке читают, или что, но «Новую Газету» выписывают сотни, а «Порок» — тысячи, и если мы обратимся в «Пророк», нас услышат абсолютно все! У меня там знакомая девочка, она хорошая, не Скиттер, с ней даже почти можно разговаривать нормально, так что давай! Покажи класс! Ты только не заикайся и не бурчи, я прошу тебя, от этого все зависит, понимаешь? И… поговорите вы уже, Гарри, дальше тянуть некуда.

Камин гаснет, Поттер поворачивается ко мне.

— Журналист из «Пророка», — говорю я медленно. Поттер вздрагивает, услышав мой голос. Я и сам бы вздрогнул, но еще держу себя в руках.

— Северус, — говорит он тихо, — ты хочешь быть свободным?

Я закрываю глаза. Зачем? Зачем он спрашивает? При чем здесь журналист из «Пророка»? Даже тысяча журналистов не сделают меня свободным. Разве что я умру от унижения. Тоже свобода в некотором роде. Вот только унижение не убивает, как я выяснил.

Поттер берет меня за руку, и я открываю глаза. Он сидит рядом, слишком близко, он серьезен. Он гладит пальцами мою ладонь, смотрит в упор, и я не могу отвести взгляд, как прежде не мог поднять его.

— Ты мне веришь? — спрашивает меня Поттер.

— Ну, допустим. Да. Да, я верю, — говорю я, потому что раб не может лгать своему хозяину. Пока Поттер не спросил, я сам не знал всей правды.

И Поттер рассказывает. Это звучит абсолютно нелепо. Сказка на ночь. Так не бывает. Это, должно быть, какое-то новое издевательство, потому что слова его звучат на удивление осмысленно и правдиво, но каждая клеточка моего тела сопротивляется этой правде, потому что так не бывает, этого просто не может быть! Поттер не мог искать для меня выход, он так и говорит: «выход», как будто рабство — это комната, из которой надо просто выйти, открыть дверь и выйти, вот так просто!

Его друзья — друзья Поттера, ко мне никакого отношения не имеющие, — не могли развернуть целую кампанию по моему освобождению, да это же просто нелепо, мне в жизни никто никогда не помогал, даже когда речь шла об общем благе, о войне, о победе. Почему теперь-то? Альбус говорил, я должен рассчитывать на других, а как на них рассчитывать, если они подходят ближе, еще ближе, совсем близко, чтобы с этого расстояния разглядеть все в подробностях, все слабости, и потом по этим слабостям долго и упорно бить, пока не отшвырнешь их от себя или сам не сбежишь, спасаясь. Альбус говорил мне рассчитывать на других, а я не мог рассчитать, это непонятная для меня арифметика, а оказалось, и не нужно ничего рассчитывать, они все сами, они там в прессе собрались шуметь и значки делать. Помню я такие значки, в учительской все смеялись: Грейнджер затеяла революцию для эльфов; а теперь и за меня взялась, значит, как за эльфа. Я должен чувствовать себя оскорбленным, но я не чувствую, я не могу разобрать, что я чувствую, у меня с этим проблемы.

И сейчас прибудет журналистка, говорит Поттер, а потом он пойдет в Министерство и потребует проведения ритуала, который для меня нашла Минерва МакГонагалл в школьной библиотеке, а потом отправят запрос в Германию, потому что там, как выяснила Уизли-Льюис, находится ММ, и потом будет слушанье, где люди из Министерства попытаются нас запугать или отговорить, а потом будет ритуал, и надо будет пройти испытания, а потом я буду свободным и стану жить у моря. Это все Поттер говорит на одном длинном выдохе, забавно вытаращив глаза; все это просто глупость несусветная, но я почему-то верю, ведь я верю Поттеру, я сам сказал.

Он вскакивает и начинает носиться, стирает пыль с каминной полки, прямо рукой, и с книжных тоже, запихивает свои носки под диван и уносит грязные кружки, я сижу, и в голове у меня все кружится. Я буду свободен — кажется, так он сказал, и все закончится — этого он не говорил, это я сам подумал. Все закончится. Я столько раз думал, умирая, задыхаясь, закрывая голову, сгибаясь пополам, притворяясь глухим, чокнутым, мертвым, я столько раз за эти годы думал: «Когда же это закончится?» — и казалось, не закончится никогда, хотя все должно кончаться, таков закон. Но я уже перестал верить, я хотел убить Поттера, какой кошмар, я даже собирался взять нож на кухне; кажется, я действительно немного чокнулся и немного умер, а главное, я знал, что виноват и это мое наказание, а теперь, значит, все закончилось, и выходит, что я прощен… И буду свободным. И стану жить у моря. Потому что Поттер нашел мне выход.

Я закрываю лицо руками, а Поттер все носится вокруг в приступе чистоплотности. Потом он трогает меня за плечо, тоскливо тянет:

— Ну, ты чего, Северус, ну не надо, я тебя очень прошу…

Я киваю, прижав ладони к лицу, Поттер встает между моих коленей, притягивает меня к себе, так, что я лбом утыкаюсь ему в живот, обнимает за плечи, гладит по голове как маленького. Мне неловко и хочется оттолкнуть его, но тогда придется убрать руки от лица, а я пока не могу. Поэтому позволяю себя гладить и обнимать, пока все не проходит. Потом Гарри бодро сообщает, что ему надо переодеть футболку, а то эту я обсопливил, и что мне тоже хорошо бы привести себя в порядок, раз уж мы ждем в гости журналистку из «Пророка». Журналистка опаздывает, так что времени у нас достаточно, и мы носимся уже вдвоем, стирая пыль, выскребая засохшие корочки пиццы из-под кресла, разгребая хлам. Посреди всего этого праздника жизни я вдруг застываю, поворачиваюсь к Поттеру и совершенно мертвым голосом интересуюсь, что же мне придется этой журналистке говорить и что ей расскажет Поттер.

URL

U-mail
Сообщество
Профиль
Поделиться

2012-09-26 в 20:37
fandom Harry Potter 2012
fandom Harry Potter 2012

— Я не знаю, смотря что она будет спрашивать. Видишь, в чем дело: Гермиона говорит, нам нужно быть искренними, чтобы люди прямо… ну, растрогались и встали на нашу сторону. Но ты… не обязан говорить ей ничего такого! И я тоже, конечно, не скажу лишнего. Давай договоримся: я рассказываю только то, что касается меня, а ты говоришь о себе. То, что посчитаешь нужным. Идет?

Я считаю нужным, просто необходимым пойти к себе в комнату и забиться под кровать и отпугивать звериным рычанием каждого, кто сунется ближе чем на милю и кто не является Поттером. И все-таки я киваю. Поттер кивает тоже, лохматит волосы, приглаживает их, широко улыбается, и я наконец-то вижу, до какой степени он сам нервничает.

Это меня мгновенно успокаивает. Когда появляется журналистка — молодая круглолицая девушка, — я даже слегка ей улыбаюсь (это выглядит так, словно у меня разболелись зубы).

Она приходит с двумя помощниками, высокие маги в рабочих мантиях, и я стараюсь не смотреть на них, чтобы они не заметили меня. Они и не замечают, ходят по гостиной, устанавливают какие-то лампы, переговариваясь вполголоса, пока Поттер знакомится с журналисткой, натужно улыбаясь и ээкая через каждые два слова. Он предлагает ей сэндвичи с чаем, долго и бестолково извиняется, что нет печенья, но, раз уж такие дела, может, и сэндвичи тоже пойдут? Есть с джемом, а есть с сыром и ветчиной. И конечно, чай! Он собирается метнуться на кухню, но я уже несу поднос с чайником и чашками, Поттер шепчет мне: «Спасибо», а я говорю: «Возьми себя в руки», и он быстро кивает.

Девушка усаживается в кресле, мы с Поттером на диване, маги, которые заставляют меня нервничать, встают позади нас, направляя лампы. Девушка достает блокнот и Прытко Пишущее Перо, Поттер глядит на него с таким ужасом, что даже журналистка это замечает, не только я.

— Не волнуйтесь, репортажи я составляю сама, это просто для удобства. Записывать во время разговора как-то невежливо, а так я все не запомню, — она улыбается, ее рот кажется слишком маленьким для лица, и улыбка выглядит скованной. Я гляжу на ее сережки — это миниатюрные бабочки, они то и дело машут крыльями. Я прослушал первый вопрос, и вздрагиваю, когда Поттер начинает говорить.

— Ну, мы знакомы с первого курса, в смысле я поступил в Хогвартс, и Северус был уже там, он преподавал зельеварение.

— Хорошо, — девушка кивает и чего-то ждет, Гарри неловко продолжает:

— Я, э-э-э, сразу его заметил. В смысле он так грозно смотрел на меня. На всех. Он на всех грозно смотрел, я подумал, что он очень строгий. Ну и, в принципе, правильно подумал. — Гарри кидает в мою сторону извиняющийся взгляд, мне хочется рассмеяться, потому что это все так нелепо: я был учителем, я был строгим, а теперь я раб, хотите сэндвич? Но я не смеюсь, я гляжу на блюдце с сэндвичами; оно стоит на журнальном столике, а столик — между диваном и креслом, и так удобно на него смотреть, чтобы не смотреть ни на Поттера, ни на журналистку. И тем более на бабочек.

— У вас ведь были непростые отношения в школе, верно? — спрашивает девушка, она переводит взгляд с меня на Гарри и обратно.

— Ну в общем-то да. Он постоянно назначал мне отработки. В смысле он всем назначал отработки, но и мне тоже. Я был очень плох в зельеварении. И еще нарушал школьные правила и списывал домашку у Гермионы, так что, наверное, поделом мне.

— Даже не верится, — улыбается девушка. — Гарри, хочешь сказать, ты был хулиганом?

— Не-е, — он смеется. — Хулиган? Не то слово. Я просто… ну, постоянно влипал во всякие истории. Василиски, знаете, философские камни. Волдеморты.

Девушка тоже смеется, теперь они вместе смеются. Я гляжу на блюдце.

— Северус, а вы можете сказать что-нибудь о Гарри в школьные годы?

Я вздрагиваю, когда она ко мне обращается. Кажется невероятно сложным открыть рот и выдавить:

— Он был… проблемой.

Преуменьшение века, конечно, но я не собираюсь рассказывать ей, как несносный Золотой Мальчик доводил меня до белого каления своими выходками.

— Вы были знакомы с его матерью? — это не вопрос, хотя она из вежливости придает фразе вопросительный оттенок. Я поднимаю глаза на Прытко Пишущее Перо, застывшее над бумагой. У меня не было времени подумать, какие будут вопросы. Если бы это время было, я бы отказался. Я бы уговорил Поттера обойтись без интервью. Это очередное унижение, это никому не нужно. Я не готов к тому, что сотни — тысячи, как сказала Грейнджер, — праздных зевак будут развлекать себя утренним чтением моей истории. Я не собираюсь… я не должен… я не…

Какое-то шевеление слева. Это Поттер повернулся ко мне, смотрит, я чувствую его взгляд, но из упрямства не поворачиваю к нему лицо. Так тихо, что слышно, как жует один из магов за нашей спиной. Он выбрал сэндвич с джемом.

— Северус знал ее с детства, — наконец говорит Гарри. — Они были друзьями. И это, пожалуй, все, что нужно знать.

— Как насчет трагической истории? Произошла ссора, не так ли? Во время Первой Магической Войны Лили Эванс вышла за Джеймса Поттера, а Северус стал Пожирателем Смерти, не так ли?

— Вы ведь все это знаете, зачем тогда спрашиваете? — говорит Гари резко.

— Работа такая, — вздыхает девушка. — Ладно. Гарри, расскажи мне о той ночи, когда был убит Альбус Дамблдор. Ты ведь видел все своими глазами?

— Д-да. — Он судорожно вздыхает, и мне хочется уйти, немедленно. Я гипнотизирую взглядом перо, оно покачивается в воздухе, ожидая, пока Гарри заговорит. — Это… я… Кхм. Дамблдор отвел меня в пещеру, так было нужно. Нам приходилось уничтожать Волдеморта по частям, я без подробностей, ладно? Главное, мне пришлось напоить Дамблдора отравой. Это убивало его, я видел, но он велел мне продолжать. Там была такая чаша… она все время выскальзывала из рук, а нужно было, чтобы он выпил все до конца. Он был совсем слабый, когда мы вернулись в Хогвартс. Это было в ту ночь, когда Малфой впустил в школу Пожирателей. — Голос Поттера становится жестким, я вздрагиваю, вспоминая панику Малфоя, его хрипящий шепот: «Вы убили»; он повторял снова и снова и дергался, когда я пытался схватить его за руку или за шкирку. Я не мог понять, в ужасе он из-за самого факта убийства или из-за того, что я лишил его последнего шанса угодить Повелителю. Уверен, Малфой до самой смерти будет проклинать меня за это, и никогда не признается, что не смог бы произнести убивающее заклятье.

— Дамблдор уже умирал, когда Северус ударил в него заклятьем. Я там был и все видел. Дамблдор упал с башни. Я не мог пошевелиться, я просто стоял и смотрел, даже закричать не мог. Потом Северус бежал из замка вместе с остальными Пожирателями. И с Малфоем. А у нас была минута молчания, мы все подняли палочки и выпустили в небо огни. Дамблдор умер, и я думал, что с ума сойду. Я тогда просто ненавидел Северуса, всем повторял, что он убийца, предатель. Потом уже узнал, что Дамблдор сам приказал его убить, я это видел в воспоминаниях.

— В воспоминаниях?

— Северус отдал мне свои воспоминания. Он умирал, на него напала змея Волдеморта, ее потом еще Невилл грохнул. А Северус умирал, и поэтому отдал мне свои воспоминания, он хотел, чтобы я знал всю правду.

— Мне нужно, — говорю я, и все поворачиваются ко мне. — Мне нужно было сказать тебе, что делать дальше. Что ты — последний крестраж и должен позволить себя убить. Остальное… вышло случайно. Мысли путались, и я помнил, что должен отдать тебе что-то важное, но слишком много важного лезло в голову. Я отдал все, что смог.

— О, — говорит Поттер. Звучит немного разочарованно. Могу себе представить, какую он там себе теорию выстроил!

— Тяжело было сообщать Гарри, что он должен идти на смерть? — участливо спрашивает журналистка.

— А как вы считаете? — рявкаю я, и она подается назад, а бабочки начинают неистово хлопать крыльями, прикованные к мочкам ее ушей. — Я спасал паршивца семь лет, следил за ним, часами обсуждал с директором: Гарри то, Гарри се, Гарри бледный, Гарри мучают кошмары… Потом начались эти жуткие приступы, головная боль, когда он терял сознание прямо на уроках! И все ждали от меня, что я что-нибудь придумаю, какое-нибудь зелье, должно же быть что-нибудь… Но ничего не могло помочь! И Альбус ничего не объяснял до самого последнего момента, он вечно так! Только когда Темный Лорд вернулся, я узнал чуть больше. И я знал, что Поттер должен идти на смерть, как вы выразились, с самого начала. Началась война, а в пророчестве сказано: выживет только один.

Я перевожу дыхание, облизываю пересохшие губы. Опускаю глаза. Лампы так яростно светят мне в спину, что жарко. Зачем эти лампы? Нас будут снимать?

— То есть вы очень переживали за Гарри, хотя старались казаться строгим?

Этого я не говорил. Я сверлю перо мрачным взглядом, но у меня нет власти его остановить. Оно напишет то, что проглотят читатели. Оно напишет, что я был безответно влюблен в Поттера с пятого курса.

— Думаю, Северусу приходилось быть очень осторожным, чтобы его не раскрыли, — говорит Гарри. — Он был шпионом, добывал информацию для Ордена Феникса. Для этого он посещал собрания Пожирателей, старался показаться преданным Волдеморту. Он вел себя так, чтобы все поверили, что он действительно хочет быть среди Пожирателей, а в школе работает, чтобы доносить Волдеморту все про Дамблдора и про меня. Это вроде двойного блефа, понимаете? И очень легко было обмануться. Я постоянно думал, что он не на нашей стороне. И многие так думали. Особенно в тот год, когда он стал директором Хогвартса. Но даже тогда он находил способ нам помочь. Это он помог мне найти меч на дне озера, меч Гриффиндора. А еще он старался защитить детей от Кэрроу, назначал им нормальные отработки, а не те, где бьют или Круцио накладывают. Он был на нашей стороне, все это время.

— Хватит уже, Поттер, — прошу я хрипло. — Она поняла.

URL

U-mail
Сообщество
Профиль
Поделиться

2012-09-26 в 20:38
fandom Harry Potter 2012
fandom Harry Potter 2012

Гарри издает короткий смешок.

— Видите, какой он скромный?

— Хорошо, и что же случилось после войны?

Снова долгое молчание. Поттер с трудом подбирает слова.

— Ну, я уехал. Я не мог… не хотел здесь оставаться. Волдеморт умер, а больше я ничего… в смысле… мне столько лет твердили, что вот война закончится, и заживем, и все будет хорошо, главное только победить Волдеморта. Ну, я его победил. И уехал. К морю.

Девушка старательно кивает, поворачивается ко мне.

— Северус, а вы…

— Хотя не должен был, — перебивает ее Гарри. Я смотрю на него, Гарри все терзает свои волосы, и взгляд у него отрешенный. — Не должен. Меня не волновало, что с Хогвартсом. Он весь в руинах, там теперь элитная школа, вы знаете? — Я не знал. — Меня ничего не волновало. Я не был на похоронах… я так ужасно боялся всех этих похорон! И газетчиков тоже боялся. Простите. Думал, все будут ко мне приставать, спрашивать. А про Северуса я вообще не думал. Считал, что он мертвый, и не потрудился даже спросить у кого-нибудь. Хотя я видел воспоминания, был в ту ночь на Астрономической башне; я, может, единственный, кто мог бы ему помочь. Но я не пришел на суд — уехал к морю и пил вино из одноразовых стаканчиков и гулял по магазинам.

Поттер умолкает и шумно сопит, на лице журналистки написано умиление.

— Не понимаю, о каком суде вы все говорите, — Поттер поворачивается ко мне и удивленно вскидывает брови. — Не было никакого суда.

— Как… не было?

— Не было никакого суда, — повторяю я, откидываюсь на спинку дивана и закрываю глаза. Я устал. А мы еще даже не начали. Я хочу сэндвич.

Потом начинается кошмар и ужас. Девушка задает вопросы только мне, ей приходится спрашивать про каждую мелочь, чтобы разговорить меня, но я отвечаю краткими фразами. Это похоже на допрос. Я не могу, не в состоянии об этом говорить, но рядом сидит Поттер, и он хочет, чтобы я рассказал ей правду. Так что я рассказываю. Про то, как после больницы меня отвезли в Азкабан, как я должен был работать в тюремном лагере, нас тогда всех кидали на восстановление зданий, но из-за ограничений по использованию магии от нас было мало толку. А я никогда не умел работать руками, я считал себя человеком науки, считал себя человеком, пока меня не переубедили. Горло постоянно кровило, сквозь все повязки просачивалась кровь, и я часто терял сознание. Потом меня поместили в тюремный лазарет, и несколько недель выпали из моей жизни, а потом — я очень смутно помню ритуал рабских уз, он ведь сложный, удивительно, что от меня почти ничего не требовалось. Я помню, как меня посадили на стул, потому что стоять я не мог, и порезали ладонь, чтобы собрать крови, и я — у меня в голове проносились темномагические обряды, где требуется кровь, — все пытался спрятать руку за спину. Потом я стал рабом.

Потом помост, торги, я пытался рассмотреть город, когда нас выпускали из фургона, понять, какое сейчас время года, какие в Лондоне разрушения, мне это все казалось важным, я думал, это какая-то ошибка и скоро за мной придут. И за мной пришли, мой первый хозяин, он купил меня; он только успел пройти начальную подготовку, и маг предупредил его, что со мной могут быть проблемы.

Девушка все спрашивает: «какие проблемы?», «что было потом?», «что он вам за это сделал?», «на что это похоже?» и «о чем вы думали в тот момент?». Я говорю, что думать ни о чем не мог, и это, наверное, к лучшему.

Потом я рассказываю про других хозяев, про дома, где мне пришлось побывать, и девушка тянется к своей сумочке, стоящей на полу возле кресла. Она вынимает из сумки игрушечного кота, кладет себе на колени и гладит, пока я рассказываю. Из жалости к ней, а может, к себе, а может, к Поттеру, который все читал и не знает, что именно я собираюсь озвучить, я рассказываю только самое основное, не вдаваясь в подробности. Но даже этого достаточно. Я слышу свой голос будто со стороны, словно это кто-то другой говорит в комнате, а все, чего я хочу, — закричать этому другому: «Заткнись, заткнись, ну, пожалуйста!».

Наконец мы доходим до момента, когда Поттер меня купил. Журналистка спрашивает:

— Гарри, почему ты решил выкупить Северуса?

И Поттер отвечает:

— Вы это серьезно?

Потом следуют вопросы о нашем быте, о наших ссорах, она спрашивает, вспоминаем ли мы о прошлом, что мы ждем от будущего, она спрашивает всякую ересь; я гляжу на игрушечного кота, Поттер вздыхает и ерзает на диване, и голос у него совершенно несчастный. Девушка обращается ко мне:

— Есть ли что-то, что вы бы хотели сказать Гарри?

Поттер смотрит на меня, так усиленно смотрит, что я не выдерживаю и поворачиваюсь, встречая его взгляд. Поттер сидит слишком далеко, видимо соблюдая приличия, но я словно вижу его лицо, приближенное вплотную, как для поцелуя, его крыжовниковые глаза с рыжими крапинками на радужке, его сухие губы и светлую полоску на переносице, там, где дужка от очков. У меня в голове так катастрофически пусто, что при всем желании я не наскребу и двух связных слов для Гарри Поттера. Вместо этого я гляжу на него, пойманный взглядом, и слежу, как его зрачки медленно расширяются: это похоже на каплю чернил, упавшую в воду. А потом нас ослепляет вспышка, и Гарри подскакивает на диване, а я резко разворачиваюсь к журналистке. Она невозмутимо убирает камеру обратно в сумку.

Я не имею права жаловаться; сначала мне вернули имя, а теперь и лицо. На серой бумаге «Пророка» мы с Поттером будем смотреть друг на друга, и все будут смотреть на нас. Любой, у кого я когда-либо отнимал баллы, сможет прочитать о том, как сильно потрепала жизнь его злобного учителя.

— Северус? — девушка напоминает, что я не ответил на ее вопрос. И я отвечаю.

— Если я захочу что-либо сказать Поттеру, я скажу ему это лично. Мне не нужны посредники в этом деле, — выходит резко, и журналистка удивленно поднимает брови. Недовольство сидящего рядом Гарри ощущается зудом, слабым жжением, но я способен это игнорировать. После этого они с девушкой еще некоторое время беседуют, Гарри, отвечая на вопрос, заявляет, что уверен: у нас все получится, ритуал пройдет успешно; а когда журналистка спрашивает, что он думает по поводу остальных рабов, этот болван заявляет: «Каждый имеет право на свободу» — так, словно знает это наверняка.

Потом журналистка убирает перо и блокнот, уходит курить, а Поттер угощает помощников холодным чаем на кухне. Я сначала просто сижу, замерев, и прихожу в себя — перед глазами все еще мелькают черные точки от вспышки, а потом подхожу и глажу кота, брошенного на кресле. Я понимаю, что именно мне все это время казалось таким странным — то, как эта девушка говорила со мной, как она ко мне обращалась. Точно так же, как и к Гарри. Словно я нормальный человек.

Когда все наконец уходят, мы с Гарри переглядываемся.

— Фу-у-уф, — говорит он, и я с ним согласен. Он считает, мы заслужили небольшой праздник. Мы дожидаемся темноты и аппарируем на безлюдный пляж, к морю. Я сажусь на песок, а Поттер бормочет: «Я сейчас, я мигом!» — и куда-то уносится. Я остаюсь совершенно один, кругом только серый песок и темное море и какое-то просто сумасшедшее количество воздуха. Я думаю: неужели это несвобода? Ну да, вот он я, раб, с меткой на груди, зарыл ступни в песок и жду Поттера, но разве когда-нибудь раньше, когда я работал в Хогвартсе, я мог себе позволить вот так на ночь глядя перенестись к морю, зарыть ступни в песок и ждать Поттера, разве я мог? Разве я был когда-нибудь более свободным?

Гарри возвращается, шаркая ногами по песку, чтобы он разлетался во все стороны, он прижимает к животу пластиковую бутылку, начисто отмытую и без всякой этикетки, вино кислое и совершенно ужасное, и непонятно, почему Поттер в таком восторге. Еще он где-то раздобыл липкие медовые пирожные, и нам приходится идти в море, чтобы отмыть руки, и я тут же мочу брюки, хотя и подвернул их выше колен, а Гарри начинает раздеваться, потому что «вода же теплая!» и потому что «такие волны!», как уж тут не искупаться. Он ложится на спину, раскинув ноги и руки и даже растопырив пальцы на руках, а я плыву куда-то далеко короткими сильными гребками, плыву и не могу остановиться. Мне даже кажется, что я мог бы доплыть до середины моря, мог бы плыть так бесконечно, но я устаю и позволяю воде держать меня. Я закрываю глаза, кругом плеск и шорох, небо над головой — как склеенное из плотной черной бумаги, а звезды будто стеклянные.

Потом я поворачиваю обратно, и вижу, что берег очень далеко, а Гарри все плескается, радостно поднимая брызги, словно детеныш тюленя. Я возвращаюсь на берег и пью вино, стараясь не упустить этого идиота из виду, чтобы ему не пришло в голову вдруг утонуть. Вода течет с волос по спине каплями, пересекает все шрамы и отметины, щекочет кожу. Вино просто отвратительное, но все-таки я его допиваю. Когда Поттер возвращается и плюхается рядом со мной (песок мгновенно облепляет его мокрую кожу), я задумчиво сообщаю:

— Знаешь, если я стану свободным, я не буду жить у моря. Здесь слишком жарко. Не люблю жару.

Поттер грустно улыбается.

— Ладно. А где ты будешь жить?

— На мысе Челюскина.

— А можно с тобой?

— Я подумаю.

Поднимается ветер, песок летит в глаза, и так просто нащупать руку Гарри в сухой мгле, так правильно держать его, пока нас крутит в смерче аппарации. Гарри пьяный, мокрый и сонный, поэтому мы падаем на кухонный стол, давим чашки, сэндвичи, пачкаем южным песком полы.

— Завтра все уберем, — бормочет Гарри, тащит меня в спальню. Мы засыпаем, лежа лицом друг к другу.

URL

U-mail
Сообщество
Профиль
Поделиться

2012-09-26 в 20:39
fandom Harry Potter 2012
fandom Harry Potter 2012

Спустя пару дней Гарри возвращается с работы раньше обычного; он вваливается домой через камин и громко зовет меня. Пьяный от успеха; я узнаю это выражение лица, не хватает только вскинутой в воздух руки с пойманным снитчем.

— А вот и мистер Снейп, наша новая знаменитость! — восклицает Гарри, когда я вхожу в гостиную. — Во всех газетах только про нас и пишут. Сегодня я видел в продаже наклейки на метлы — «Свобода для Северуса»!

Я застываю. Поттер смеется, увидев мое лицо.

— Вау! Кажется, теперь я понимаю, что значит выражение «уронить челюсть»…

Мне нужно сесть. Мне нужно сказать: «Потрясающе, теперь на нашей стороне идиоты, украшающие свои метлы всякой дрянью». Мне нужно сказать хоть что-нибудь. Я опускаюсь на подлокотник кресла, пытаясь справиться со своим лицом. Поттер тревожно хмурится, шагает ко мне.

— Эй, ты чего? Мыс Челюскина, не забыл? Когда это все закончится, ты будешь уже далеко, и народная слава досаждать не будет…

Он кладет руки мне на плечи, бодает упрямым лбом, замирает так, что наши носы соприкасаются, а мои глаза отражаются в стекляшках его очков. И когда он говорит, дыханием он задевает мои губы.

— Все в порядке. Все в порядке…

— Ты часто меня трогаешь, — замечаю я удивленно; я удивлен, это правда, он же постоянно… он постоянно берет меня за руку, за плечо, он постоянно прижимается ко мне. Зачем он это делает? Чего он хочет от меня, что он хочет мне предложить, что, кроме банального «все в порядке»?

— Это проблема? — он роняет руки вдоль туловища. Отворачивается. — Извини.

— На самом деле не проблема, — я все еще удивлен, он все еще слишком близко. Когда он это со мной проделывает, я беспомощен. Я не был так беспомощен даже в доме, где хозяин развлекался, запрещая мне дышать время от времени. — Все в порядке. Ты принес мне наклейку?

Мы приклеиваем ее над камином, узкая белая полоска, на которой лаконично черным: «Свобода для Северуса». Я шевелю губами, проговаривая:

— Свобода.

— Я подал заявление в Верховный Совет Магов, — кричит Гарри из ванной, шумит вода. — Теперь остается только ждать!

Потом он громко мычит какой-то бодрый мотив, вода смывает его голос, я и вовсе глохну, произнося беззвучно:

— Свобода.

Это слово остается на языке, на вкус оно совершенно потрясающе и совершенно ужасно, как кислое дешевое вино.

На следующий день он уходит на работу, и где-то через час после его ухода камин оживает. Они все одинаковые, эти маги в министерской форме, у них похожие лица, один за другим они выходят из камина в гостиную, наполняя ее. Я выпрямляюсь во весь рост, в моих руках книга, она падает, когда мне говорят: «Лежать!». И я ложусь так же, вниз страницами, прижимаясь щекой к ковру, я вижу их ботинки, ботинки различить легче, чем лица, я слышу, как они ходят по дому, не обращая на меня никакого внимания. Книга лежит рядом, я касаюсь пальцами корешка, чтобы почувствовать его твердость.

Они уходят довольно быстро, мне больше не говорят ни слова, и я остаюсь лежать вниз лицом, пытаюсь понять, можно ли мне встать. Повиновение въелось глубже, чем краска: метка всего лишь пропитала клетки моей кожи — повиновение ушло глубже… Чем его стереть? Я бормочу: «Свобода для Северуса», я трогаю губами эти слова, чтобы почувствовать их вкус.

Поттер возвращается вечером, хватает меня за руку: «Северус, что?», я поднимаюсь с ковра, мне стыдно глядеть ему в глаза, и я не гляжу.

— Проверь свою комнату, — говорю я через силу, или через слабость, должно быть, мой голос звучит странно, потому что я никак не могу вспомнить нужный тон для такой ситуации. Гарри уходит, я стою посреди комнаты, опустив голову, выпадаю из реальности на некоторое время, потом возвращаюсь, услышав крики Гарри. Он матерится, грязно и изобретательно. «Слышал бы Альбус, — думаю я, а потом мысленно добавляю: — Хотя и хорошо, что не слышал».

Гарри снова появляется в комнате, взъерошенный, злой, очень злой. Я гляжу на его руки, сжатые в кулаки.

— Бумаги. Подписи, письма в газеты, обращения… твои записи. Они забрали твои записи.

— Ладно, — говорю я, глядя себе под ноги. Гарри подскакивает ко мне, хватает за плечи, трясет.

— Ничего не ладно! Не ладно! — кричит мне в лицо, раскрасневшись. Мне хочется засмеяться. Как он не понимает? Уже все равно. — Это личное! — кричит Гарри, видимо, он забыл, что сам прочитал все без спросу.

— У меня нет ничего личного, — возражаю, хотя знаю, что это его сильнее разозлит. Может, я хочу, чтобы он кричал и тряс меня за плечи. Раз я сам не могу ни кричать, ни трясти, ни злиться. Но у него уже исчез запал. Он оглядывает гостиную, брезгливо кривится.

— Это с моей работы, точно.

— Маги из Министерства.

— Они тебе что-нибудь сделали?

— Нет. Ничего, — Я для них не существовал. Не больше, чем упавшая книга. Это лучше, чем пристальное внимание.

— Но могли. Ты подчиняешься каждому, если меня нет рядом?

— Я подчиняюсь гостям хозяина.

— Они не гости! — он плюется, когда кричит. И так же подходит вплотную. Только вот из-за роста не может угрожающе нависать, но годы тренировок помогут ему это компенсировать. Я пожимаю плечами.

— Пока это прямо не сказано хозяином, они гости.

— Они мудаки, — спорит Поттер, словно мудаки не могут быть гостями, а гости — мудаками. Как все прекрасно в его идеальном мире! Теперь я зол на него, зол несправедливо, за собственную слабость, за собственное равнодушие. Злость и не должна быть справедливой, от этого она становится слишком скучной. Я руководствовался этим почти двадцать лет, когда работал учителем.

— Так нельзя, — говорит Гарри серьезно. — Им проще тебя убить, чем разбираться с той шумихой, которую мы подняли.

— Но меня не тронули.

— В этот раз повезло, — он пожимает плечами, не смотрит на меня. Плохой знак. — Но нам лучше не рисковать. Тебе безопасней будет пожить некоторое время у Джинни. Она не работает, все время дома, и потом, она живет среди магглов, там тебя никто искать не будет.

— Не надо.

— Это всего на пару дней, пока не назначат слушанье.

— Гарри.

Он не смотрит на меня.

— Я объясню ей, чтобы следила за всем, что произносит вслух, ее муж не будет против, Джинни ему объяснит, что да как, он уже к волшебным заморочкам привык, он ее любит…

— Поттер!

— Так будет лучше, Северус, это просто разумно.

— Это приказ? — спрашиваю я ровно. Гарри долго молчит, затем открывает рот, собираясь что-то сказать, и снова замолкает. Потом опускает плечи. Сдается.

— Нет. Это не приказ.

— Тогда я остаюсь.

И наконец-то он смотрит мне в глаза, и делает шаг навстречу, и целует меня, положив руку мне на затылок.


14

Все так странно и так неправильно, что я уже даже прекратил реагировать. Это как во сне, когда сначала удивляешься тому, что верблюды ходят по потолку, а потом только тому, что они говорят с корнуэльским акцентом, а больше ничему не удивляешься.

После неловкого поцелуя в гостиной я иду в спальню разобраться с делами. Сажаю себе на ладонь крошечного чернильного паучка, которыми нас обеспечивает Джордж, и надиктовываю ему послание. Потом на обрывке пергамента пишу всякую ерунду про погоду, сворачиваю трубкой и сажаю внутрь паучка. Пусть министерские проверяющие сломают себе головы.

Пока жду ответ, успеваю принять душ. Стою в воде и думаю; в воде хорошо думается. Надо бы встретиться с Гермионой. Надо бы отправиться в Министерство и наделать глупостей. Надо бы уйти куда угодно из этого дома.

Я открываю рот, чтобы туда заливалась теплая вода. Понимаю, что залез в душ в очках. Смеюсь, кашляю, сажусь на корточки, обхватив голову руками. Они не имели права забирать его записи. Это личное. Это мое, это мне, это только для меня! Никто больше не должен был это увидеть. Не эти ублюдки. Мне следует разнести Министерство на кусочки, но я не могу, там лежит мое заявление на проведение ритуала (и еще там неплохие капустные пироги).

— Свобода для Северуса, — говорю я вполголоса, и на душе становится легче. Надо сделать такую татуировку.

На раковине в желтом пластмассовом стакане две наши зубные щетки. Повернуты друг к другу, соприкасаются щетиной, как мы только что в гостиной. Я всю жизнь этого боялся. Две щетки в стаканчике. Необходимость разговаривать с кем-то за завтраком. Возвращаться домой и рассказывать новости дня. Жить с кем-то — это так тесно, так тяжело!

Когда я возвращался к Дурслям на каникулах, я ненавидел это, но, по крайней мере, я мог быть один. Я все время был один. Лучше быть запертым в чулане, чем жить в комнате с пятью людьми, трое из которых просыпаются, если ты кричишь во сне.

Но со Снейпом — это другое. Наверное, потому что мне хочется целовать и трогать его — он это заметил первым, спросил, и только тогда я понял. Да, я постоянно его трогаю. Мне это нужно. Ему — нет. Но он целовал меня на мосту.

Со Снейпом — это другое. Мне нравится есть с ним пиццу. И засыпать с ним. И рассказывать о всякой ерунде. И то, что он бреется моей бритвой, мне тоже нравится. Хотя разговоры за завтраком по-прежнему пытка.

Стук в дверь ванной.

— К тебе сова.

— Уже иду! — голос будто сорванный. Выбегаю в одном полотенце. Северус уже ушел. Сова сидит на спинке стула в спальне. Паучок выпрыгивает мне на ладонь, я сажаю его на чистый пергамент.

— Сахарные перья! — говорю я внятно. Не то. — Клубничная помадка!

URL

U-mail
Сообщество
Профиль
Поделиться

2012-09-26 в 20:39
fandom Harry Potter 2012
fandom Harry Potter 2012

Паук подпрыгивает и начинает бегать по листку, тянется чернильная нить. Он выводит на бумаге ответ от Гермионы. Это все было почти игрой в самом начале. Неприятной, но игрой. Будто вернулся в прежние времена: Армия Дамблдора, тайные собрания, совещания в палатке, пароли, все это… Но теперь в Волчьем поселении на окраине Британии, куда согнали оборотней, назревает бунт. Билл пишет об этом; а Чарли готов предоставить драконов для устрашения, потому что не хочет больше никого убивать. У нас есть свой человек в прессе — Луна, и еще эта Гермионина подружка. Есть свой человек в Хогвартсе, даже двое. МакГонагалл уже навоевалась, зато Невилл готов к решительным действиям. Он только ждет, когда ему скажут, что надо делать. Джинни на пятом месяце тоже жаждет революции. Говорит, политика относительно магглов теперь хуже, чем при Волдеморте. Старые знакомые пишут, предлагают помощь. Недавно со мной связался Вуд. Гермионе написала мадам Розмерта. Рон ошалел, когда к нему подвалил Гойл под обороткой — он бежал из тюремного работного лагеря. Гермиона вернулась в свою старую квартиру, а Рон теперь живет с Гойлом, чему не слишком-то рад.

И еще эта шумиха в прессе. Гермиона хотела, чтобы мы подняли шум. Но даже она не предполагала, что он будет настолько оглушительным. В пригороде рабы перевернули фургон, это все на уровне слухов, но, думаю, так оно и было. Их было около тридцати в фургоне, пятеро умерло на месте — их убила магическая связь, когда они напали на магов-охранников. Остальные бежали. Я не знаю, что с ними теперь. Я знаю только, что в Министерстве сплошная паника и аврал, что Отдел по Связям с Общественностью едва не дымится от присылаемых вопиллеров изо всех уголков страны. Я знаю, что народ бунтует. Северус — новый народный символ. Я боюсь приносить ему газеты, хорошо, что он не просит.

Кажется, мы разожгли новую войну. Я надеюсь только, что успею освободить Северуса и он уберется так далеко, как только сможет.

Гермиона не пишет ничего конкретного — утешает, уговаривает не устраивать скандала в Министерстве, потому что мы должны быть умницами до самого слушания. И мы будем. Конечно, мы будем.

Я так счастлив, когда наступает время идти спать! Позади ужасный, неловкий ужин, когда я боялся задеть Северуса ногой под столом, а он все время смотрел на мои губы, и, как назло, я все время умудрялся испачкаться то соусом, то чем-нибудь еще.

Мы ложимся в постель, выключаем свет. Слушаем, как тикают часы в соседней комнате. Паузы между тиканьем занимает грохот моего сердца. У меня даже уши закладывает, и левая пятка чешется, я сначала терплю, а потом сдвигаю ногу, хочу почесать большим пальцем другой ноги, но вместо этого задеваю Северуса. Кладу руку ему на бедро. Целую. Еще целую. Поцелован в ответ.

В голове гудит. Башню сносит подчистую. Вжимаюсь, глажу, касаюсь губами — облизываю его подбородок, кажется, щетина колется, это так странно, так странно… я забыл, когда в последний раз был с кем-то. Я забыл, когда в последний раз так сильно хотел быть с кем-то. Издаю стоны, совершенно жалкие, совсем не могу терпеть.

— Долго ждал? — звучит насмешливое в темноте.

Очень долго.

Где-то на краю сознания крутится мысль, что нужно спросить у него, что нужно предупредить его, что нужно как-то обговорить, но это же совершенно дико — обговаривать такое, я просто надеюсь, что мы правильно поняли друг друга, что я правильно его понял, он берет в руки мое лицо, гладит мою шею, управляет мной, укладывая, целуя, резко выдыхает через нос, ведет пальцами по шее, плечам, ниже, к груди, где так же тесно и горячо, как и в пижамных штанах. Как будто у моего сердца эрекция.

— Нам нужно быть осторожными, — говорит Северус задумчиво, я киваю, я согласен быть осторожным, неосторожным, каким угодно, лишь бы быть, но он, кажется, совсем про другое. — Если я тебя укушу… или поцарапаю… или хотя бы схвачу слишком резко… магической связью это может быть расценено как причинение вреда.

То, что он говорит обо всех этих рабских штуках в постели, кажется мне почти оскорблением. Это обидно, неприлично, об этом вообще сейчас стоит забыть, сделать вид, что мы с ним нормальные люди; я на него злюсь, хотя это совсем несправедливо, он же говорит разумные вещи. Я вдруг думаю о том, как справлялся тот мужик и Аурелия, я ее представляю в греческой тоге и с золотыми волосами, я бы полцарства отдал, лишь бы узнать, что такого с ними произошло во время испытания.

Выныриваю из этих мыслей, когда понимаю, что Снейп ведет большим пальцем у меня по лбу, у самых волос, так спокойно и задумчиво, туда-обратно. Он смотрит на меня в темноте; не могу разобрать выражение его лица, потому что на мне нет очков.

— Ты гладишь мои волосы, — бормочу я, вспомнив, как он однажды этому удивился. Я не удивляюсь. Мне хорошо. Я снова целую его, у него такой горячий язык, такие мягкие губы… Его нога вклинивается между моих, его пальцы ведут вверх по моей руке, от запястья к плечу, легко и щекотно. Я не могу, не могу больше! Тычусь, оставляю засосы на шее, кусаю мочку уха, дергаю бедрами, наверное, я неуклюжий и чокнутый, наверное, я всегда таким был, хотя старался казаться крутым и надежным, но вот теперь вся правда выплыла наружу… Северус слишком худой и слишком длинный, я запутался в его ногах… под одеялом жарко, на нас слишком много одежды, я хочу, чтобы он тоже стонал, не только я. Наверное, я делаю что-то не так. Я глажу его грудь, живот, я кладу руку на его пах, глажу там, сжимаю. Северус напрягается, пытается отодвинуться.

— Что? — шепчу я ему в шею, целую, облизываю, целую.

Он качает головой, прядь волос попадает мне в рот, он говорит: «Не… надо», пытается сделать вдох — не может дышать, не может.

Я откатываюсь на другой край кровати, я тоже не могу дышать, мне так стыдно и мерзко. Северус закрывает глаза, прижимается губами к подушке, его лоб в испарине.

— Я не…

— Ты не, — грустно соглашаюсь. — Мог бы сказать. Я бы не стал… ты же знаешь! Не могу поверить, что ты решил… будто я… — Противно. Как в лицо плюнули.

Он смотрит на меня, злой и красный от стыда.

— Было бы прекрасно, если бы ты заканчивал фразы!

— Было бы прекрасно, если бы ты сказал мне сразу. Что не хочешь меня… этого, — поправляюсь быстро. Звучит истерично. Ненавижу быть истеричкой. Вообще все ненавижу. Яйца сейчас лопнут, если не коснусь себя. Поправляю член в пижамных штанах, чуть сжимаю, чтобы отпустило хоть ненадолго. Северус старательно дышит, вдох-выдох, в такт тиканью часов. Он вообще… старательный. Еще неизвестно, как далеко бы мы зашли, прежде чем я заметил, что он даже не возбужден.

— Думаешь, я не понимаю? — спрашиваю, глядя в потолок. С потолком мне общаться спокойней. Потолок у меня не вызывает столько разных чувств одновременно. — Я же читал про Тот День. Думаешь, я совсем идиот? Или насильник? Зачем ты вообще разрешил себя целовать? Послал бы меня, как ты умеешь. Я бы не стал беситься. Все равно не так глупо бы вышло, как сейчас.

— Поттер… — с усилием.

Ну, отлично!

— Гарри… — он тянется через постель, будто это бескрайнее поле, и каким-то чудом дотягивается, прикасается к моему плечу. Поворачиваюсь, хотя смотреть на него тяжело.

— Гарри. При чем здесь Тот День? Все совсем по-другому, — он сжимает губы, долго молчит, целых сорок две секунды — я считаю, часы в гостиной считают. — Я хочу тебя. Я хочу этого. Очень. Хочу вот этим, — он касается своего лба. — И этим, — касается груди.

— Но не этим. — Я опускаю глаза на его пах.

— Я просто… — он снова сжимает губы, отводит глаза. Ему тяжело говорить. — Дай мне время. Раз уж ты не идиот и все понимаешь.

— Сколько?

— Не знаю. — Молчим. Он снова косится на меня. — Я мог бы… мы могли бы заняться тобой. Хочешь, я…

— Не хочу.

Мы снова молчим. Это какой-то кошмар. Лучше бы я не начинал. Завтра мне смотреть ему в глаза. И послезавтра. И потом. А сейчас можно не смотреть. Можно вообще уснуть. Если очень постараться.

— Ты все еще думаешь, что это благодарность? Идиот! Я знаю, как много ты для меня сделал и сделаешь. Ты даже сам не догадываешься, как много! И я прекрасно знаю, что положено чувствовать по этому поводу. Но ничего не выходит. Я не могу быть благодарным. Кажется, я разучился.

— Это ничего. В конце концов, я для себя тоже стараюсь. Свобода для Гарри.

Я пытаюсь сказать, что мы же привязаны друг к другу. А я ненавижу, когда меня привязывают. Я не собака. Я лучше добровольно. Не уверен, что у меня получается донести свою мысль до Северуса. Но он просто хмыкает и повторяет:

— Свобода для Гарри, — и звучит это, будто мы обменялись паролями. — Так и будешь там лежать? — спрашивает он через пару секунд. — Или все-таки попробуем продолжить?

И мы пробуем.